Дупло Совы

Клавдия РОТМАНОВА
Три старые женщины, три современные Парки сидели за швейны¬ми машинами. Считается, что это — курсы кройки и шитья в лагере Унна-Массен для переселенцев. Еще там бывают те, кому нужно подогнать на себя вещи, полученные в благотворительной организации CARITAS.За этим и я пришла, вместе с соседкой по дому. Кроме нас и трех со¬всем старых женщин за машинками никого не было.
Та Парка, к которой нас направили две другие, моим плащом заниматься не стала, прочитала мне нотацию о том, что каждая жен¬щина должна уметь шить, и выдала бритвочку и булавки — нехитрый инструментарий для того, чтобы распороть подол и подогнуть низ плаща. Впрочем, в ней не было величавости и отстраненности древ¬ней богини судьбы. И, если честно, она в своем паричке была похо¬жа ни на какую не богиню, а на совсем состарившуюся куклу Мальвину из «Приключений Буратино». Как зовут ее на самом деле, я так и не узнала.
Она что-то пила, успевая заодно и читать нравоучения. Потом обратила внимание на моего ребенка, крутившегося тут же. Спроси¬ла, где его отец. Я сказала, что он умер.
— Тяжело без мужа, — внезапно сказала она. — Мой муж тоже умер. Погиб. На войне, в России. И я тоже осталась с ребенком од¬на. Мне было тогда 23 года. Мы жили тогда в Бреслау. Наш город страшно бомбили, треть города погибла в пожарах. Я все это виде¬ла. И отец мой погиб в ту войну, в 41-ом, в Одессе. Нам написали, что его нашли в каком-то подвале с разможженной головой. Ему было 50 лет. Он совсем не хотел воевать. Но разве кто-то спрашивал же¬лания? Пришла повестка…
— А у меня мама из Одессы, — шепнула моя соседка, кото¬рая до того переводила мне то, что говорила пожилая дама. В Германии я к тому времени была всего две недели и немецкий язык не знала.
— У меня тоже родители — одесситы, — ответила я. — Отец на пять лет моложе этой женщины, мама — на шесть.
…После первой бомбежки одесские улицы стали неузнаваемы. Мать потом всю жизнь вспоминала, как вела по этим улицам мою бабушку, свою маму, и младшего, семилетнего брата. И эвакуацию вспоминала — в далекий Узбекистан. В дорогу они успели купить только три кило конфет-монпансье. Еще на углу улиц Прохоровской и Мясоедовской продавали чай. Сосед подсказал: «Чаю ку¬пите!» Потом этот чай бабушка выменивала на еду для сына. Старшая дочка всю дорогу сосала леденцы, к которым у нее осталась стойкая нелюбовь до конца жизни. Я мало знаю о том, как они жили в эвакуации. Осталась фотография тех времен. Маме 17 лет. Она в тюбетейке. Много-много тоненьких косичек льются по ее спине. Знаю только, что там она научилась готовить плов по-узбекски, переболела малярией и еще, что работала на нефтезаводе. Балхаш – так назывался город, так же, как и озеро, около которого город расположен.
Отцовская семья была эвакуирована в Саратовскую область. Отту¬да, из этого села, только что вывезли немцев, предки которых три столетия жили на тех землях. Эвакуированные с удивлением смотрели на обихоженную землю с дорогами, покрытыми асфальтом до самых полей, на добротные дома, хозяева которых уже заполнили лаге¬ря вокруг Красноярска и по всей Средней Азии. Всех их, крестьян, учителей, рабочих, редакторов местных коммунистических (а других и быть не могло) газет объединяла общая судьба — они были немцы. Они отвечали за чужую вину, потому что они были немцы. А в их домах вшивели и опухали с голоду эвакуированные.
В декабре 1942 года мой отец, тогда он был семнадцатилетним подростком, ушел воевать с фашистами. Он горел в танке — этот тихий домашний мальчик. Он вытолкнул из раскаленной машины своего командира и то¬лько тогда увидел, что тот мертв. Потом,
через год, был ранен и уже не надеялся встать на ноги. Был задет шейный отдел
— 2 —

позвоночника. Однако, в 1944 году, еще на костылях, вернулся в только что освобожденную Одессу. И там они с моей мамой встретились…
А вот со своей школьной подругой Бебой Черкасской мама уже не встретилась. Беба осталась в Одессе. Ее отец был парализован, се¬мья была очень бедна — они не смогли уехать. Родителей взяли в первую же облаву, а Бебу спрятала на другом конце города бывшая соседка, украинка. «Да яка ж вона жидiвка?! Це ж моя племяница с Дону!» — отмахивалась она от любопытству¬ющих. Обычно Беба сидела дома, чтобы не нарваться на патруль. Но не сидеть же все время взаперти, в духоте! И однажды вышла. Ее увидела на улице бывшая одноклассница, Желтоногова. Ее фамилию мне назвала моя мама. Та Желтоногова все еще живет там же, где жила. Если не померла еще, или не переехала.
— Говорят, жидов повывели, — сказала она румынским полицейским, стоявшим неподалеку, — а жиды вон, по ули¬цам ходят!
Бебу тут же и увели. Больше ее никто не видел. Историю эту знали все. У улицы много глаз. С Желтоноговой долгие годы никто не здоровался. Трудно сказать, считала ли сама она себя виноватой и как ей жилось в атмосфере всеобщего отчуждения. Да и всеобщего ли? Известна только ее фамилия. И еще, что это по ее слову румынские полицейские увели пятнадцатилетнюю Бебу из раскаленного летнего дня, который, несмотря на войну, пахнул морем. И что было это в Одессе.
Возможно, что произошло это в те же дни, когда погиб отец по¬жилой женщины, помогающей в лагере Унна-Массен сегодня подшивать одежду переселенцам и нам, еврейским беженцам – так это называлось, хоть сама я чувствовала себя не беженкой. А просто – эмигранткой.. Она продолжает что-то рассказывать. Глаза ее полны слез. Мне жалко ее… Я не хочу философствовать. Сегодня я живу на ее земле. И эта земля добра ко мне. И сама эта женщина -добра. Она велит мне прийти в следующий понедельник и обещает по¬мочь подкоротить плащ.
Но я тогда не пришла…. А сейчас и не могла бы! Некуда! Лагеря того уже нет. И неизвестно, жива ли та женщина, которая была на пять лет старше моего, давно уже умершего отца.
1994-2012 год.

Эта запись опубликована в Суббота, 22/06/2013 , 10:49 пп и размещена в рубрике Рассказы. Вы можете следить за обсуждением этой записи с помощью ленты RSS 2.0. Вы можете оставить отзык, или обратную ссылку с вашего сайта.